7. Бездомники

Когда я учился в первом классе мы перешли в наш дом. До этого отец потерял работу в Доминтенах и нам негде было жить. Мы перешли к бабушке отца, которая, как я раньше говорил, ненавидела маму. Отцу дали работу в Кайнарах. Это пятнадцать километров от нашего села напрямую, или двадцать пять километров в один конец по дороге. Отец каждый день вставал в пять часов утра, чтобы пойти на работу и возвращался усталым поздно вечером. Я всегда мыл его сапоги, когда приходил домой и ставил сушить. Если замечал, что сапоги пропускали воду, то ходил к сапожнику Тудор Козма, и сидел у него пока он их ремонтировал. Сапожник, дядя Козма, был без обеих ног, у него не было никаких колясок, чтобы передвигаться и он мог только ползти до порога своего домика, чтобы как-то на мир посмотреть. Его жена работала в колхозе на полевых работах как моя мама. У них была дочь. Жили они очень бедно. Когда я ему платил один рубль за ремонт, он целовал этот рубль, говорил много раз «спасибо», я ему тоже говорил «спасибо» за ремонт и, поскольку мы часто встречались, он много рассказывал открыто, ничего не боясь, потому что ему уже было нечего терять. А я всегда внимательно слушал. Он потерял обе ноги на войне, его «подкосили» из пулемета. Он также рассказывал, как наших людей ставили на передовую как пушечное мясо и гнали как баранов, когда по ним стреляли из хорошо оборудованных дзотов. Его оставили гнить там, где его подкосили пули, и он сам полз обратно, сколько мог. Его довели до  госпиталя мирные жители.  У него уже начиналась гангрена и ему ампутировали обе ноги. До войны при румынах он тоже был бедным и батрачил, а при советской власти был сапожником. Я думал , что такая тяжелая, горькая жизнь нам досталась, потому что мои родители и мои деды были до Советской Власти относительно богатыми и им даже удалось получить какое-то образование. Мне было интересно его мнение, простого человека, который был «ничем»  и «никем» и остался, и который воевал.

– Скажи, дядя Козма, –   спросил я однажды, –  а когда лучше жилось? При румынах, или при Советской Власти?

Он сказал:

–  Жилось хорошо, когда румыны ушли, а русские еще не пришли...

По его просьбе, я несколько раз ходил в «Райсобес» (районный отдел социального обеспечения). Как инвалиду войны ему полагалась пенсия двенадцать рублей в месяц. Это небольшие деньги, но двадцать четыре буханки хлеба в месяц получить от государства для него было большим счастьем. Там требовали, чтобы он принес справку из госпиталя, военный билет и инвалидное удостоверение. Оказалось, что когда их гнали в бой, им даже документы не давали и военного билета у него не было. Справка из госпиталя у него была, но без военного билета его инвалидность рассматривалась как бытовая, и пенсия не полагалась. Позже, от его имени я строчил письма в те инстанции, которые подсказывал отец и добавлял свидетельства односельчан, которые воевали и подтверждали его военную инвалидность,  но ответы были неутешительными: «Ваше заявление о предоставлении пенсии по инвалидности не может быть удовлетворено из-за  недостаточности документов» и прилагался список необходимых документов для положительного решения вопроса. При каждом таком письме он плакал и говорил, что он не понял тогда приказ. Задача была умереть за Родину, а не стать инвалидом на шее у Родины-Матери. В 1965 году,  в канун двадцатилетия годовщины Великой Победы над фашистскими захватчикам,  после получения отрицательного ответа из Москвы,  Тудор Козма повесился.

Я помню,  у отца был кожаный портфель и дядя Козма кроил из этого портфеля подметки для папиных сапог раза пять или шесть.

После работы в Кайнарах отец работал в Флорештах, что не много ближе, а когда его перевели в Кетросу, то мы с мамой летом ходили к нему пешком. Это каждый раз, как бабушка поднимала бунт против мамы из-за того, что она родила столько детей и их нечем кормить, мама брала нас всех и пешком мы шли к папе. По дороге помогали по очереди маме тащить Любу, которая не могла долго ходить в свои два-три года. У моих родителей была такая философия, что если ребенку суждено родиться, то не нужно этому мешать. Мама говорила, что прерывать беременность – это большой грех. У меня столько детей, потому что Бог столько дал, и никто не в праве судить Бога за это.

Может быть, эта неустроенность и является причиной, почему Саша родился через четыре года после Любы, а не через два года,  как все остальные.

Летом, после полевых работ в колхозе, мы все время блуждали, то мы к папе, то папа к нам. Однажды мы потеряли Любу во время очередного такого похода ночью. Ей было два с половиной года, она была очень подвижная. Мы тогда с мамой шли в Кетросу и сели у колодца немного отдохнуть. Люба нашла стог сена за оградой, села на мягкое и крепко заснула. Мы долго ее искали и кричали, но было бесполезно. На второй день, люди нашли «спящую красавицу» в сене и спрашивали как ее зовут, и где ее родители. Она не могла еще хорошо говорить. Они только поняли, что она шла к папочке. Эти люди вышли на дорогу с ней и спрашивали, когда проходил какой-то мужчина:

–  Это твой папа?

–  Нет, и показывала ручками и пальчиками кружочки на глазах как бинокль.

–  Так это ребенок доктора, –  догадались они. –  Он единственный в очках во всей округе. –  Они принесли ее в медпункт.

В другой раз, я с мамой работал в поле, а Боря и Люба остались у бабушки отца. Иван ночевал у маминой бабушки, потому что пас корову. Был очень жаркий день, а вечером, когда люди уходили домой, мама села и сказала:

–  Не хочу идти домой. Папа сегодня не придет, а ее видеть больше не могу. Дома хоть шаром покати, а просить у нее кушать – лучше повешусь. Без меня она Любу покормит и , может быть,  Боре тоже даст кусок хлеба с брынзой, а при мне – не даст. Она получает удовольствие, когда вы плачете и кушать просите, а у меня сердце обливается кровью. Господи,  и когда, наконец, у нас будет свой дом?

–  Пойдем к папе, –  сказал я, –  Помнишь, как  в прошлый раз было хорошо. Мы чай пили горячий с печеньем и картошкой в мундире.

–  Пошли! Ты не сильно устал? – спросила мама.

–  Немного устал, но я выдержу, –  ответил я. Только пойдем по дороге. Прошлый раз, когда мы пошли лесом, мне было очень страшно, –  признался я.

–  А мне как было страшно, но я с тобой ничего не боюсь. Ты уже большой. Скоро в школу пойдешь, –  согласилась мама.

–  Когда я с тобой, я тоже ничего не боюсь, но ночью в лесу страшно, правда?

–  Это правда.

–  И откуда эти звери ночью берутся? – недоуменно спросил я, –  днем в лесу хорошо, тихо, птички чирикают, а ночью … Боже мой!  Все таки, это, наверное, волки были.

–  Да нет, волки здесь не водятся, ответила мама. – Это были дикие кабаны. Но весной и летом они злые и могут кидаться на людей от голода. Они действительно шли за нами следом. Хорошо, что ты догадались гавкать как собака, они боятся собак.

Мы удалялись от села. Люди шли нам на встречу, спешили домой, а у нас не было дома, поэтому мы шли в противоположную сторону – к папе.

–  Ты , Маня, вернулась бы обратно, –  сказал нам дядя Савва Ларгири, который возвращался домой с полевой станции, –  у меня плечо ноет к дождю, точно будет дождь, а ты с ребенком, ночью, пешком, в такую даль.

–  Мы успеем до дождя, –  ответила мама, – мой сегодня в ночь работает, а завтра все вместе вернемся обратно.

–  Ну и ну, качал он головой и поспешил домой.

Мы уже прошли через Борончу, осталась половина дороги до Кетросу.

–  Нужно спешить, –  сказала мама. –  Видишь это облако напротив нас? Это нехорошее облако. Оно как гриб и растет как на дрожжах. Будет гроза.

Мы ускорили шаг. Стало совсем тихо. Небо быстро наполнялось тяжелыми, черными тучами. Впереди нас было уже темно, в сзади нас было еще видно. Мы шли навстречу грозе. Мне казалось, что перед нами открылась гигантская черная пасть, мне стало страшно.

–  Мама, не бойся, ты со мной, сказал я дрожащим голосом.

–  Ты тоже не бойся, я с тобой, шепотом сказала мама.

Вдруг, по всему небу засверкала молния, что казалось, что это огромное инкрустированное пасхальное яйцо. В следующее мгновение раздался ужасный грохот. Небо треснуло в десятки мест. Выпущенный на свободу ветер бросился на нас с силой, что мы еле двигались на ногах. У нас в сумке была алюминиевая миска, из которой мы обедали. Мама одела мне на голову эту миску, сняла свой платок и крепко завязала меня как матрешку. Не дай Бог крупный град, искалечит нас.

Будем идти, согнувшись, головой вперед, напротив ветра и дождя. Смотри все время вниз, чтобы град в глаза не попал. Сейчас ничего не будет видно. Сама одела себе на голову кульком брезентовую сумку, завязалась передником. Эти нехитрые приспособления хорошо нас выручили.

Дождь бешено хлестал нас, но мы подставляли защищенные головы. К счастью, града тогда не было, но дождь был такой обильный, что дорога была как река. Местами глубина воды была до пояса. Мы держались за руки и упорно шли навстречу ветра в абсолютной темноте. Мы падали, ползли, подымались, плавали, вытаскивали друг друга, когда сбивались с дороги и попадали в глубокие ямы.

Мы упорно боролись со стихией как отважные моряки и подбадривали друг друга: «Еще немного, еще чуть, чуть. Вперед! Назад ни шагу!».

По существу, это было мое первое боевое крещение.

Мы добрались до амбулатории в Кетросу в полночь.

Дождь перестал,  а гроза еще гремела где-то далеко позади нас.

Когда отец открыл дверь и увидел нас, сразу спросил:

–  Град был?

–  Слава Богу, нет, –  ответила мама.

– Ну, вы даете, – рассмеялся папа, – наверное, мы были очень смешными, особенно я с миской на голове, мокрый, грязный, в синяках и царапинах.

–  Быстро раздевайтесь и кладите все в эту бадью.  Рядом были две большие бочки с дождевой водой. Отец принес два куска мыла и стал нас намыливать по очереди и споласкивать холодной водой. Я тогда чувствовал себя настоящим закаленным солдатом. Мы оделись в сухие больничные халаты. Отец поставил чайник на примус, смазал йодом все наши царапины, сполоснул нашу грязную одежду и повесил сушить. Потом мы пили чай с печеньем. Нам было очень хорошо и весело, много смеялись. Меня уложили спать в изоляторе. Я спал как ангел на белых простынях. Мне снились райские яблоки. Я их собирал в алюминиевую миску.

Что маме снилось, я не знаю. Позже анализируя факты, я пришел к выводу, что в эту ночь был «спроектирован» мой брат Саша. Он родился ровно через девять месяцев – 26 марта, с весом 3,600 кг,  как все остальные братья и привезли его из роддома в наш дом, который мы начали строить этим летом. Может быть, это и объясняет, почему мой брат стал врачом.

Решение о строительстве нашего дома было принято еще зимой. Тогда отец работал в Кайнарах. Мы жили с бабушкой, если можно назвать это существование «жизнью».

Однажды мама с бабушкой сильно поскандалили. Бабушка кричала на маму как рабовладелица с выражениями: «Бери отсюда, дура», «ставь туда, корова» и все такое. Мама не обращала на нее абсолютно никакого внимания, как будто бабушка была радио, а не значительная персона. Это ее бесило и она стала маму толкать. Когда мама хотела поставить на плитку казан с водой, бабушка так сильно ее толкнула, что мама полетела и упала возле порога с этим казаном. По-видимому, это была последняя капля. Мама встала и бросилась на бабушку как пантера. Взяла ее за волосы и пару раз вращала  вокруг себя. Потом отпустила. Центробежные силы шмякнули бабушку в дальний угол. Мама взяла кочергу и ударила бабушку по голове. Бабушка стала визжать еще громче. Пошла кровь. Мы испугались, потому что мама очень убедительно разъяснила  ей, что если она с этого угла двинется – она ее убьет.

–  Погоди,  –  с пеной у рта прошептала бабушка,  –  придет Никулай … Придет…

Мама поставила кочергу на место и стала готовить ужин. Бабушка окровавленная сидела в углу и плакала, а мама… начала петь… У мамы был необыкновенно приятный сопрано. Чем громче плакала бабушка, тем виртуознее лилась ее песня. Эта нелепая смесь оптимистической и пессимистической трагедий ничего хорошего не предвещала.

Потом бабушка устала плакать и у мамы тоже закончился репертуар. Мы все молча стали ждать отца.

Когда были слышны его шаги, бабушка вновь стала шмыгать, выдавливать из себя слезу, чтобы придать себе более страдальческий вид, тем самым усилить предстоящую акцию возмездия.

Отец зашел, как, всегда протирая запотевшие очки, повесил пальто и спросил:

–  Что здесь было?

–  Вот видишь, что она со мной сделала, –  начала бабушка визжать, она хотела меня убить. Когда ты, наконец, поставишь ее на место?

И та-та-та … и та-ра-ра…

Отец подошел к маме.

–  Что здесь было? – поднял он голос.

Мама спокойно молчала.

–  Я спрашиваю, что здесь было? – грозно спросил отец, снял ремень и, не дожидаясь разъяснений, размахнулся на маму. Я понял, что мамина песенка спета, бросился к ней на шею и закричал:

–  Мама не виновата! Бабушка первая начала!

Отец не ожидал такого поворота и так и застыл с поднятым ремешком. Он не знал, что делать.  Как бы он не ударил, все равно на меня попадал, а я вроде был ни при чем.

Отец бросил со злостью ремень, потоптался на месте как укрощенный зверь и процедил: «Сумасшедший дом», –  он вышел на улицу, сильно хлопнув дверью.

Бабушка поняла, что акции возмездия не будет, встала из своего угла и начала приводить себя в порядок. Благо, мама поставила на плиту казан, чтобы греть воду. Она помыла себе голову. Все оказалось не так страшно, как она думала. И удар не был такой сильный. Через полчаса бабушка уже выглядела как огурчик и бурчала все время, какой отец «тряпка» и какая мама «стерва». Я оделся, взял папино пальто и шапку и вышел на улицу. Отец сидел на бревнах и вроде уже остыл.

Он оделся, и мы стали переставлять бревна, чтобы они не мокли.

–  Как это было, –  спросил отец.

Я объяснил все, что видел и добавил:

–  Мама не виновата.

–  Да я знаю, –  сказал отец, –  Понимаешь, жизнь это театр и в этом театре мне досталась плохая роль. Я не могу ее играть.

–  Я понимаю, –  сказал я. Хотя до меня не доходило, при чем тут театр, роль и все такое. Для меня было достаточно, что отец сказал:«Да, я знаю, что мама не виновата».

–  Но как мы дальше жить будем? – спросил я.

–  Дальше? Дальше будем строить наш дом – сказал отец, –  вот здесь на этом месте. Большой, большой дом, из шести комнат, понимаешь?

Он взял уголек, повернул вверх дном ржавую жестянку, на которой летом мы пекли баклажаны и перцы на костре, и стал рисовать планировку дома. Мы долго обсуждали проект. Это был мужской разговор,  на много важнее чем женские слезы и скандальчики. Потом мы поужинали. Родители смотрели в свои тарелки, а мне не терпелось рассказать маме о проекте нашего дома.

Тогда мама прилегла со мной, я ей шепотом рассказывал, какой у нас будет замечательный дом. Она меня гладила, ласкала, целовала и шептала мне, что я спас ее от страшного суда.

–  А почему бабушка так тебя ненавидит? – спросил я маму.

–  Я тебе расскажу в другой раз почему, а сейчас спать. 

На второй день отец взял из больницы телегу с лошадьми, мы погрузили в телегу краску, которую он выписал для нашего дома и мы поехали в Нэдушиту. После грозы было солнечно и хорошо. Было много сломанных деревьев, у некоторых домов пострадали крыши. Как мы и предполагали, тогда бабушка Любу покормила, а Борю нет. Сказала: «тебя мама покормит». Боря долго места себе не находил, все бурчал: «Где мама? Где мама?» - и во время грозы открыл дверь на улицу. Образовался сквозняк и половину крыши ветер унес как парашют. Конечно, виновата была мама, потому что она вовремя не пришла и не покормила ребенка. Мама сильно не расстраивалась, говорила, что ее Бог наказал за жадность. Бог кому-то дает, у кого-то берет. Ему свыше виднее, что делать.

У нас были большие планы. На площадке возле речки было заранее подготовлено большое количество глины, около 20 телег. Эта глина хорошо размокла. Отец выписал из колхоза солому, которую расстилали на глину и размешивали глину с соломой, гоняя лошадей по кругу, в этом деле Иван был большой мастер.

Мама прошлась по селу и попросила родственников и сочувствующих помочь  нам делать кирпичи из глины для нашего дома.

К обеду глина была размешана и издалека смотрелась как огромный торт.

Пришло много людей. Около сорока человек. Мужчины таскали глину вилами, а женщины руками трамбовали глину с соломой в формы и аккуратно выравнивали верх. Потом форма снималась и сырые глиняные кирпичи, как домино оставались ровненько в ряд.

К вечеру глиняно-соломенный торт превратился в одну тысячу кирпичей. Этот вид работы у нас называется «клакэ». Люди помогают и мы в свою очередь помогали тоже, когда просили.

После работы людей нужно накормить. Мама готовила большой казан «замы» (куринный суп), плацинды, салаты, а отец выписал из аптеки  несколько литров спирта и смастерил неплохую водку для мужчин. После ужина, люди долго еще рассказывали разные истории, хохотали, пели. Так у нас принято. Мне было очень приятно, что люди уважают моих родителей и искренне хотят помочь.

После «клаки» были очень жаркие дни, кирпичи стали твердыми и не такими тяжелыми. Мы их несколько раз переворачивали, потом складывали пирамидкой, чтобы они хорошо высохли. За этот месяц был разобран каменный забор, построенный еще дедушкой Ионом, и заложен фундамент дома высотой около одного метра, половина в земле, половина над землей.

Отец договорился с дядей Мошку Кандель, который был хорошим плотником и он сделал для нашего дома 5 дверей и 8 окон. Два мастера из Борончи сделали кладку, а в августе мы сделали еще одну «клаку» и штукатурили глиной дом снаружи и изнутри, а также замуровали потолки. Крыша вначале была из камышей, а через несколько лет заменили на шифер.  Когда мама белила внутри дома пришел учитель Филипп Георгиевич Кужба и записал меня  в школу. Я хорошо помню этот день и запах новых учебников. Мама сама купила мне учебники, повела за ручку в школу, посадила за первую парту и шепнула мне на ухо, чтобы я всегда был первым.

Мы по-прежнему жили бедно, но у нас у всех был необыкновенный энтузиазм, потому что у нас был свой дом. Дом был далеко еще не готов, мы еще лет десять работали, чтобы привести его в приличный вид. Но все-таки у нас был свой дом, куда мы всегда спешили. «Căsuţa noastră – cuibuşor de nebunii » (Наш домик – гнездышко шалостей).

6. Цыгане

                                        

На второй день я пошел в овощной магазин и купил большой арбуз. Цыгане жили недалеко и я подошел к калитке. У меня не было конкретного плана, как подойти и что сказать. Я уже знал, что если бы не было тогда цыганки Дуни, то меня с мамой давно не было бы на этом свете. Она увидела меня и тоже подошла к калитке.

–  Здравствуйте, мама Дуня, –  сказал я.

–  Здравствуй, Дунитру, – ответила она просто, как будто я каждый день у них бываю. От этого мне стало легче и я сразу почувствовал себя довольно свободно.

–  Я, вот, арбуз принес, –  сказал я.

–  О, хорошо, заходи, сейчас мы его хрякнем, –  она открыла калитку, взяла арбуз своими большими руками, прижала его и прислушалась, слышен ли внутри треск.

–  О, добрый арбуз, спелый, –  обрадовалась она, –  заходи в дом, я пойду, помою его холодной водой и позову Василия.

Я зашел в дом. Я никогда не бывал в цыганском доме и мне было любопытно узнать,  как они живут. Дуня была маминой ровесницей, но у нее было восемь детей: три  девочки старше меня, Штефэникэ мой ровесник, потом две девочки младше меня лет десяти и шести, и два мальчика лет четырех, и совсем маленькая девочка, которая только начинала говорить. Они все были дома.

Весь дом состоял из одной огромной комнаты, где по четырем  углам были большие толстые матрасы, где они спали и низкий, длинный стол в середине комнаты, очень тяжелый. Столешница была наверное в пять раз толще, чем у обычной мебели, а ножки стола, тоже здоровенные. Углы стола были обрезаны и закруглены из соображений безопасности. В комнате стоял шум, гам, тарарам. Напротив этого стола была печка с углублением, где были два огромных чугуна на плите и алюминиевая кастрюля, а над печкой были две большие полки на высоте, куда могут дотянуться только взрослые. На этих полках были разные кружки, тарелки железные и всякие кухонные принадлежности деревянные и металлические. В доме не было ничего стеклянного, никаких украшений, кроме как, в одном из углов висел ковер. Наверное, это место для главы семьи. Никаких книг или игрушек. У входа была длинная пустая вешалка, а в углу на проволоке с крючком висело ведро и алюминиевая кружка. По всей комнате были разбросаны подушки, которые были такие же грязные, как и матрасы. Этими подушками дети дубасили друг друга, отчего те, что постарше кричали, смеялись, а те, что помладше, тоже кричали и плакали. Все были босые, одежда на них была грязная, рванная, бестолковая. В комнате было не убрано, окна были грязные без занавесок, а на подоконнике в пыли валялись прошлогодние дохлые мухи. Наконец-то они заметили меня. Штефэника, мой молочный брат, был самый главный, по-видимому, девочки были не в авторитете в аппарате управления, а среди «мужчин» Штефэникэ был самым старшим.

–  О, Дунитру пришел, –  радостно закричал он, прыгнул на стол и стал танцевать, сам себе подпевая. Этот танец у них называется «Тэнэника» и выражает все чувства вместе взятые по отношению к гостю. Танцевал он виртуозно, типа как поет и танцует Майкл Джексон. Он умудрялся прыгать и делать фигуры ногами, на руках, на коленях, на голове, на спине и на животе! Когда он переходил от одной фигуры, к другой танцевальной комбинации окружающие подбадривали интержекциями: «Ха! Ха! Ха!». Причем они как-то умудряются ставить ударение не на гласные, а на согласные, т.е. «Х» слышно громко, а звук «А» не так громко. Когда он закончил, поднял руки вверх и сказал: «Бистро!», по-видимому, это означает, что художественная часть закончилась. Он подошел ко мне и сказал:

–  Покажи мускулы.

–  Это как? – спросил я. Он поднял рукава рубашки до плеч, согнул руку в напряжении.

–  Смотри, у меня. Пощупай, какие твердые мускулы. Это потому, что я их чесноком растираю, –  тут же выдал он мне секрет. Я согнул тоже свою руку. Он щупал, примерял, потом девочки щупали, что постарше. Наконец-то я согласился, что у него тверже, потому что я чесноком не растираю, отчего он пришел в неописуемый восторг.

–  А у тебя «мышка» бежит по руке под кожей? – спросил он.

–  Это как? – не понял я.

–  Вот смотри, согни руку, сильно. А теперь смотри, –  и он сильно ударил ладонью по моим бицепсам поперек. У меня рука опухла моментально в этом месте, и эта опухоль пошла сверху вниз по руке, потом исчезла и не болела. Но я не обиделся, потому что всем понравилось, как «мышка» побежала.

–  А ты можешь пукать десять раз подряд? – спросил он.

–  Ну, это невозможно, –  недоуменно сказал я.

– Ха, невозможно! Давай, считай! – он прыгнул на стол, принял подобающую позу и стал пукать.

–  Раз, два, три… –  удивленно считал я до десяти.

–  Вот тебе и одиннадцать, вот тебе и двенадцать, вот тебе и тринадцать, –  продолжал он пукать уже сверх плана, на случай если я что-то не досчитал.

–  Феноменально! – удивился я, –  Ну, ты даешь!...

Потом ко мне подошли старшие девочки.

–  Письку покажи…  –  обратилась ко мне та, что постарше. (Ей бы в поле пахать, подумал я).

–  Что? – не понял я очередную цыганскую игру.

–  Покажи письку и я тебе тоже покажу, –  уточнила она.

–  Ну, вообще, дамы всегда первые, –  что-то промямлил я.

–  На смотри, – она подняла все свои пять или десять юбок, которые на ней были и оголилась до пупка, –  Видишь?

 – Да, вижу, – согласился я, разглядывая ее «Заячий хвост» с нескрываемым интересом, я же никогда не видел …

–  Ну, давай, показывай!

–  Как всем? – начал я «тянуть резинку», она толкнула свою сестру.

– Давай, показывай, – она поняла, что я имею ввиду. Раз все буду смотреть, так пусть все сначала и покажут (может быть, и мама Дуня с арбузом придет и обойдется).  Они по очереди подымали свои юбки и показывали свои прелести. Даже самая маленькая подошла, и тоже подняла платьице.

–  Вот, моя писька, –  по-видимому, это у них было обычное явление. Но тут подошла моя очередь…

– Только руками не трогать, – начал я расстегивать свои штаны. Упираться было бы нечестно. Ну.. в общем, я тоже показал свое богатство. Тут подошел Штефэникэ, заметил, что у меня мало волосиков, тоже опустил свои штаны и показал свою гордость.

–  Смотри, сколько у меня волос! – я согласился, что у него значительно больше.

–  За то у него большой и смотрит вверх, а у тебя маленький и смотрит вниз, – стала защищать меня старшая сестра. Это была правдоой и он согласился. Пожалуй, это был единственный конкурс, который я выиграл, все остальные проиграл, но мне не было обидно.

Тут зашла мама Дуня с арбузом и большим, плоским медным подносом. Все радостно воскликнули:

– Арбуз! Арбуз! – и тут же забыли про конкурс красоты и стали энергично потирать ладошки. Мама Дуня не обратила никакого внимания на наши глупости. Мы, как ни в чем не бывало, застегнули свои штанишки, а девочки поправили свои помятые юбки. Только самая маленькая еще ходила с поднятой юбочкой и все спрашивала:

–  А у меня хорошая писька?

–  Хорошая, хорошая, – успокоил я ее, и погладил по головке, –  ты любишь арбуз? Пошли.

Тут зашел самый главный – дядя Василь, огромный, черный, усатый цыган. Он оглядел всех страшным взглядом и коротко прогремел:

–  Жиа!!!

В комнате моментально стало тихо, что было слышно, как мухи шевелят ножками. Он сделал жест рукой в сторону стола. Все встали на колени вокруг стола. Он достал из кармана большой складной нож, который был привязан к его широкому поясу самодельной цепочкой с металлическими бульками, как белые фасоли.

Ловкими движениями он разрезал арбуз ровно на столько долек, сколько человек присутствовало, достал себе середину и опять оглядел всех присутствующих:

–  Жиа! – повторно произнес он магическое слово, уже не так громко.

За полсекунды на подносе осталась только моя долька. Я тоже взял свою дольку и мы стали дружно все хрустеть. (Наверное, с того момента для меня самое приятное зрелище на свете, это смотреть, как дети арбуз кушают). Сначала мне показалось не очень честно, насчет серединки. Отец всегда, когда разрезает арбуз, серединку делит всем по кусочку, но он взял всю средину себе. Это нужно понимать, что львиная доля пологается самому главному. Значит, у них так принято.

–  Можно я посмотрю кузнецу? – спросил я, когда с арбузом было покончено. Никто «спасибо» не сказал, наверное, у них так принято.

– Пошли, – вскочил Штефэникэ и мы вышли заниматься мужским делом. Дядя Василь делал сапы и положил штук 10 железных заготовок в печку, где были раскаленные угли антрацита.

– Ты, давай берись за «Фой». Нужно хорошо продуть огонь и раскалить угли. Сейчас будем ковать, – сказал мне дядя Василь.

«Фой» – это большая брезентовая гармошка, горловина которой направлена к печке. Когда дергаешь за рычаг вверх-вниз, воздух поступает в печку и продувает огонь. Я поработал с фоем минут 10, потом дядя Василь дал мне маленький молоток, а Штефэникэ большие клещи. Сам взял большую кувалду.

На примере готовой холодной сапы он объяснил, как мы буде работать. Штефэникэ будет держать клещами раскаленную заготовку на никовальне и переставлять таким образом, чтобы то место, которое нужно ударить было надежно спрессовано между никовальней и кувалдой. За этим должен следить я и стучать своим молоточком на нужное место и точно по этому месту ударит кувалда. Когда я буду стучать, я буду говорить «Жиа», дядя Василь, когда будет ударять, скажет «Ха», а если что-то не так Штефэникэ скажет «Хопа» и все остановится.

Мы стали дружно работать.

 Штефэникэ достал клещами, раскаленную до бела, заготовку, положил на никовальню. Я своим молотком стал пробовать, как он стучится, металл был мягкий, как тесто и в принципе процедура такова, как бы из теста нужно сделать сапу.

–  Жиа! – сказал я и постучал молотком.

 –  Ха! – и дядя Василь размахнулся от плеча и кувалда стукнула ровно по тому месту, где я отметил. При этом металл расплющился в том месте и стал в несколько раз тоньше.

–  Жиа! – повторил я.

–  Ха! – ответил кузнец.

–  Жиа!

–  Ха!

–  Жиа!

–  Ха!...

– Хопа! – наконец сказал Штефэникэ. Мы выпили все по кружке холодной воды и рукавом вытерли пот.

Мудрость кузнеца заключается в том, что нужно ковать железо, пока оно горячо. Действительно вначале металл хорошо гнется и растягивается, проходит немного времени и становится твердым и бесполезно его бить. Нужно опять раскалять. Поэтому работать нужно очень быстро и очень точно.

После трех заготовок дядя  Василь закурил, а мы побежали за кузницу пописать.

–  Давай будем писать на перекрест, предложил Штефэникэ, –  чтобы все наши враги подохли.

–  Давай, –  согласился я.

 Мы стали в разворот и писали так, чтобы две струи шли под углом девяносто градусов  и встретились в середине. При точном попадании, эти струи в точке пересечения ломаются и смешанный продукт, тоже под углом девяносто градусов, падает вниз. Т.е. получается три траектории, как угол куба. В этот момент нужно пожелать твоим врагам, чтобы они подохли. Ритуал получился и мы дружно побежали в кузницу, продолжить работу.

–  Жиа!

–  Ха!

–  Жиа!

–  Ха!...

Мама Дуня смотрела на нас и качала головой, а я ей хитро подмигивал, как настоящий цыган и деловито стучал молотком:

–  Жиа!

–  Ха!

–  Жиа!

–  Ха!...

–  Хопа! – сказал Штефэникэ, когда последняя заготовка была сделана, –  Пошли срать.

 –  Пошли, –  согласился я.

Мы побежали на кладбище, которое было недалеко от цыганского дома. Перелезли через забор и подошли к могиле Негрия.

–  Давай здесь, –  предложил я.

– Давай, – согласился Штефэникэ – Будем какать Москвой и посмотрим у кого Кремль выше получится.

–  Идет, –  согласился я.

У Штефэникэ получилась изящная конструкция с острым шпилем, а у меня тоже неплохо, но шпиль не получился. Я признал, что  Штефэникэ победил и мы побежали обратно, не вытирая попки...

Таким своеобразным способом,  я отдал свою дань неуважения Негрию. Его мерзкие дела навсегда оставили глубокий след ненависти в моем сердце. Пожалуй, это были мои последние детские шалости. Дальше я стал взрослым. Но я не жалел о случившемся и хотя держал в секрете это, я всегда был готов ответить за свой поступок. Я понимал, что внешне это смотрится как глупость, дикость, невоспитанность. Но если смотреть в мой внутренний мир, то можно было найти мотивацию моего поведения. Ниже я приведу несколько аргументов в свое оправдание, когда я был на пике ненависти во взаимоотношениях с этим кретином.

5. Как я родился

– Ты, действительно, мне очень тяжело достался, – начала мама, –   цыганка правду сказала. Ты хорошо сделал, что поделился с ними хлебом, дал деньги и похвалил ее ребенка. Люди вообще боятся цыган, но тебе нечего их бояться. Они никогда тебе плохого не сделают. Они чувствуют, кто к ним хорошо расположен. Может случиться, что через 20-30 лет ты будешь совсем далеко отсюда, и к тебе подойдет цыган или цыганка и скажет, что знает, что ты когда-то поделился с цыганами последним куском хлеба, хотя сам был голодным и отдал свои последние деньги. Как они это знают, или чувствуют – никто не понимает. Это, как будто, они на тебя свою печать ставят, они ее видят, а мы ее не видим. Они живут как дикие люди, всегда бедные и голодные, всегда плохо одетые и грязные, им это нравится, это у них норма жизни, никто их никогда не изменит. Они делают что хотят, говорят, что думают, сквернословят, они очень крепкие, не болеют, а если кто-то заболел, они лечат своими средствами, травами и словом. Когда я была беременна  тобою, голод только начинался. Люди еще не знали, что их ждет впереди и помогали нам, потому что видели, что нам тяжело. Нана Анна, из Попешты, приносила мне грецкие орехи, мед и подсолнечное масло. Нана Надя приносила молочные продукты. Я припрятала немного зерна и у нас была ручная мельница, я делала крупы и варила разные каши. Отец приносил хлеб, а иной раз и кусок мяса. У бабушки отца были овцы и отец приносил брынзу. Мы собрали немного урожая с огорода. Так что, можно сказать, что я питалась хорошо. Это очень важно, хорошо питаться и не нервничать во время беременности. Если бы у меня принимала роды тетя Олишка, все было бы  нормально. Но она тогда болела, ее отвезли в Бельцы на операцию. Беда в том, что на последнем месяце беременности я пережила несколько сильных стрессов, а это могло оказать влияние на твою психику. Но, слава Богу, на тебе это не отразилось. Начиная с сентября месяца, новая власть стала собирать поставки, как отец говорил, это добровольные поставки населения многострадальной Родине-матери, т.е. России. Наверное, там считали, что в Молдове «каландай» с продуктами, а на Украине хлеба и сала завались. Из Кремля приходили разнарядки, когда и что нужно поставить, и сколько. На самом деле продукты взять было неоткуда, кроме как у населения. Земля ведь не обрабатывалась, не было  людей, лошадей, семян. Когда к нам пришли, отца не было дома. Это было в середине сентября 1947 года. Их было трое. Двоих я знала. Это Негрий и Мочак, а третий не говорил по-молдавски, только по-русски. От них несло вонючим самогоном. Все время ругались, курили и вели себя бесцеремонно. Этот Негрий из нашего села, ты его знаешь, он приходил к нам пьяным, когда ты был уже в первом классе, и мы перешли в наш дом. Помнишь?

–  Еще как помню.

–  Ты его сильно напугал тогда, он после этого стал еще больше пить. У него была жена  русская, она его бросила и уехала в Россию. Помнишь, два года назад его нашли мертвым под забором. Он так сильно напился, что окоченел и замерз. Ты еще не хотел идти со школьным оркестром, в котором ты  играл на  теноре. Тебя вызвал директор, говорил, что надо, а ты говорил, что не будешь, потому что он воняет. Ты его ненавидел, потому что чувствовал, как сильно я его ненавижу, но ты не все знаешь. Этот Негрий был конокрадом.  Он воровал лошадей и продавал их в Одессе на Привозе. Всегда делал так, что виноваты были цыгане. Он их подставлял. Вообще-то цыгане в наше время часто воровали лошадей. Они любят это ремесло тоже. Цыгане уже вычислили его, чтобы с ним поквитаться без суда и следствия. Поэтому, он в селе не появлялся, все время где-то шлялся и воровал. Однажды он пришел в наш дом свататься. Мой отец что-то знал о его похождениях и сказал ему «иди, умойся». Через день он опять пришел просить моей руки. Уже был чистенький, а его сапоги были так сильно намазаны машинным маслом, что везде, где он ступал, оставались черные следы. Отец взял вилы и пригрозил ему, сказав: «Ты не понял, у тебя душа грязная, ты вор, конокрад – убирайся и не попадайся мне на глаза. Заколю!». От цыганского возмездия его спасла тюрьма. Его посадили в тюрьму за воровство в Кишиневе, когда пришли русские, он стал «революционером». Мол, его посадили в тюрьму за политические взгляды на жизнь. Вот его-то, действительно, русские освободили, хотя, если подумать о том, что немцы и румыны эвакуировались, значит и тюрьма была открыта. Делай что хочешь. Ты знаешь, я нагадала, кто убил моего отца. Цыганка сказала, что его убил человек, который его знал. Он черный, но не цыган, у него душа черная от грехов. Потом нагадала нана Надя, ей сказали примерно тоже самое. Более того, что дух его семьи черный. Семья, по-молдавски, это фамилия, а фамилия у него Негрий. Но, как говорится, нельзя обвинить человека на основании чувств и гаданий. Как ты понимаешь, я его ненавидела не только потому, что он воняет и пришел в мой дом, чтобы забирать хлеб у моих детей. Мочак появился в наших краях после войны. Родом он из Одесской области. Люди говорили, что он и его отец были в бандитской банде, в Одессе. Его функции были, чтобы мочить людей, т.е. убивать. От этой функции у него и фамилия такая – Мочак. Он все время по тюрьмам скитался, когда пришли русские, его тоже освободили. Мол, он убивал богатых и давал бедным и все такое, в общем, второй Котовский.

Котовский Г.И. (1881-1925), известный советский военный и политический деятель, родом из Молдовы, освобожден условно из каторги в 1917 году Красной Армией. До этого професиональный вор и убийца, неоднократно судим, приговорен к смертной казни, потом к пожизненной каторги. Реабилитирован Советской Властью, так как он оправдывался, тем, что грабил и убивал богатых, чтобы помочь бедным. На базе отрядов Котовского была создана Автономная Молдавская Социалистическая Республика  (нынешная непризнаная Молдавская Приднестровская республика) с целью экспортировать революцию в Басарабию, которая была в составе Румынии. Был убит помошником Мишки Япончика (Моисей Винницкий) – «король Молдованки» в Одессе, который после прохождения «тюремных университетов», также был оправдан Советской Властью. Ему было предложено создать Автономную Еврейскую Социалистическую Республику на базе Одессы, Херсонской области и Бесарабской губернии. Япончик создал еврейскую боевую дружину из криминальных элементов, потом стал командиром 4-го  революционного полка, имея на вооружение бронепоезд и современное, по тем временам, боевое оснащение. Москва  одобрила создание только Одеской Социалистической  республики, мотивируя тем, что Басарабия и Румыния задача Котовского. Япончик разбушевался, организовал убийство конкурента, но спустя несколько месяцев сам был застрелен по заданию Якира И.Э.(уроженец Молдовы) командира 45-ой дивизии, куда вошел реорганизованный 4-й полк Япончика. Одеская республика не была создана. После смерти Ленина Еврейская Автономная Республика была создана в Сибири...

Люди его очень боялись. В нашем районе около двадцати сёл. Его везде ненавидели и проклинали, потому что он был главным, когда забирали людей и отвозили в Сибирь в 1948 году.

Я спросила: «Кто вы такие и чего вы хотите? У меня мужа нет дома, уходите!».

–  А нам твой муж не нужен, мы с ним в другом месте разбираться будем. Мы собираем поставки. Поняла? – сказал Негрий.

–  Нет, я не поняла. Ты хотел сказать добровольные поставки? Мне нечего давать, у меня ничего нет. Вы что не видите? Я беременна, у меня маленький ребенок. Уходите по добру, по здорову, –  сказала я. Иван прижался ко мне. Ему было два с половиной года. Он был такой хорошенький, начал тоже поддакивать: «Уходите, уходите».

–  Маня, не дури. Нам некогда с тобой  цацкаться. Покажи быстро, где  зерно спрятала, нечего притворяться, что ты меня не знаешь, –  солидным, начальственным тоном вставил Негрий.

–  Тебя я знаю, а кто такой Мочак, мне люди говорили, а зерно в поле закопано. Нужно только обработать немного землю и вырастит большой урожай. Я с вами разговаривать не буду. Понял? –  И я обратилась к третьему «герою» , у меня была надежда, что он справедливый, по крайней мере не вор и не убийца.

–  Скажите, пожалуйста, как вас зовут, где ваша мама и какие у вас документы? – Обратилась я к нему по-молдавски. Эти холуи быстро перевели ему на русский язык, что я сказала. Они что-то нервно говорили, между собой. Что за язык поганый этот русский, после каждого слова матерились и говорили «блядь».

Мочак достал пистолет, подошел ко мне и грозным прокурорским голосом сказал:

–  Его зовут Иван Смирнов, поняла? У него нет матери. Поняла? Его вырастила Коммунистическая Партия. Поняла? Вот тебе документ!

Он другой рукой расстегнул свой верхний карман гимнастерки и достал какую-то бумагу. Я хотела ее взять, но он заорал.

–  Руками не трогать! На читай, –  и сунул мне эту бумагу под нос, а другой рукой махал пистолетом, –  Если тебе, сука, этого мало, то это будет достаточно, поняла?

Я не знаю, что на меня тогда напало. Я вообще трусливая женщина, но тогда я не боялась.

–  Нет, я не поняла, тут написано по-русски. А по-русски я не могу читать, –  и продолжала говорить с этим Иваном Смирновым.

–  Что ты, Иван Смирнов, тут делаешь? Наверное твоя мама, где-то в России от голода умирает, сейчас всем тяжело после войны, а ты тут, водку жрешь и забираешь хлеб у беременных женщин. Тебе не противно? Моего сына тоже Иваном зовут. Получается , что старший Иван пришел к младшему Ивану, чтобы забрать хлеб и пушкой машет среди белого дня. Да на вас креста нет. Где только такие берутся?

Мочак отошел и они опять начали переговариваться по-русски. Потом солидно ходил передо мной и рассуждал:   

–  Ты, Мария Ивановна, женщина глупая, политически не грамотная, и не отдаешь себе отчет, кто перед тобой стоит. Ты знаешь, кто такой Сталин? Знаешь? Так вот, Сталин в Москве, а он – Сталин здесь, поняла? – Меня впервые в жизни называли Марией Ивановной.

–  Нет, я не поняла, –  закричала я – врете вы все. Сталин в Москве не занимается этим идиотским занятием – забирать последний кусок хлеба у беременных женщин, и никакая партия его не родила, его родила женщина! Понял? А то, что он не знает, где его мать, жива она или нет, - это большой грех. Никакой он не Сталин. Врете вы все!  Убирайтесь  отсюда! Понял?

Иван тоже поддакивал: « Убирайтесь! Понял?».

Наступила минута молчания. Этот Смирнов зажег сигарету и сверлил меня глазами, наверное ждал, чтобы я перед ним на колени встала. Я тоже смотрела прямо ему в глаза. Я чувствовала, что сейчас будет решение: уйдут или убьют.

Он молча прошелся по кухне и стал открывать все ящики. Под лежанкой была торба с зерном. Я, действительно, припрятала немного зерна в глиняные кувшины  и закопала. Я доставала понемногу, не больше ведра, делала крупы и варила каши.

Он взял эту торбу, подошел к Негрию и заорал:

–  Это что?

–  Зерно, –  обрадовался Негрий, –  зерно пшеничное?

 –  Это семенное зерно, –  сказала я, –  вы не посмеете его взять. Даже турки не отбирали семенное зерно у населения.

Но они не обращали на меня никакого внимания.

–  Обыскать весь дом, сарай и подвал! – Приказал Смирнов.

Они полезли на чердак, но там было пусто. Потом пошарили в сарае, но тоже ничего не нашли. Потом спустились в подвал. Там было два мешка картошки, которые мы с отцом собрали с огорода. Мы хотели картошку закопать, но отец сказал, что зимой замерзнет. Нужна солома. А у нас не было соломы. Они забрали эти два мешка и положили в телегу, которая стояла у двери. Я кричала : «Не трогайте мою картошку, но они меня отталкивали. У меня стала болеть голова, и я кричала как ненормальная. Мама Михалуцы, наша соседка услышала и прибежала на помощь. Мы безуспешно пытались выгрузить эти мешки, но они были сильнее. Они кричали: «Не трогать, эта картошка конфискована в пользу государства. Еще один шаг, стрелять буду». Мама Михалуцы отошла, я рыдала, Иван плакал тоже. Я чувствовала себя очень плохо. Ты у меня в животе так сильно толкался, что мне было больно. Я еле доплелась до кровати и немного успокоилась. Иван успокоился тоже.

Негрий подошел ко мне с этой торбой и «по хорошему» стал опять спрашивать:

–  Маня, скажи, где спрятала зерно? – Я молчала. Он вышел из себя и стал орать:

–  Скажи, сука, где спрятала зерно?

–  У меня нет зерна, будьте прокляты! – Я уже не отдавала отчета, что я говорю.

–  Но откуда у тебя это зерно? Это твой отец спрятал, да? Конечно, он богатенький был… И ты знаешь, где он спрятал… Скажи, где спрятал, а то хуже будет!

Вдруг, как будто мне налили ведро холодной воды на голову.

–  Ты знаешь, что делал мой отец? – я медленно встала и взглядом вцепилась в его поросячии глазки. – Скажи, кто убил моего отца? – Он растерялся и побелел. Я медленно подходила к нему.

–  В глаза мне смотри! Кто убил моего отца?

Он попятился назад, а глазами блуждал по сторонам.

–  Ты убил моего отца?!

С торбой в руках он повернулся спиной ко мне и пошел к телеге.

–  Пошли, она сумасшедшая, –  они поехали трусить других людей.

Я не могла ничего делать. Мама Михалуцы помогла мне лечь на кровать. Она говорила: «Маня, поплачь, легче будет». Но мне не хотелось плакать. Она мне клала компресс на голову, но это было ни к чему – у меня лоб был холодным. Я смотрела в одну точку, тяжело дышала, зубы стучали.

Ты знаешь, это было как будто я смотрела на себя со стороны. Отец пришел, нана Надя тоже прибежала, я их видела, слышала, но никакой реакции. Ты в животе тоже не шевелился. Отец и нана Надя стали меня растирать горячей водой и сухим полотенцем по всему телу. На ноги положили грелку. Отец все время прикладывал ухо к моему животу, чтобы слышать что ты там делаешь. Он говорил, что все хорошо, он все знает, что мне нужно спать, спать, спать…

Я проснулась, когда солнце было уже высоко, ты так буянил в моем животе и стучал, наверное кушать хотел.

–  Ну как ты, –  спросил отец.

–  Ты знаешь, он так стучит, так шалит, –  рассмеялась я, –  Иван был такой спокойный, он нежно и осторожно шевелился, а этот смотри, что вытворяет, ни стыда, ни совести.

–  А может быть это девочка? Мальчики и девочки по-разному себя ведут во время беременности и поворачиваются в разное время, тоже. Похоже у тебя плод перевернулся, –  говорит отец.

–  Нет, это мальчик, –  настаивала я.

–  Хорошо, хорошо, –  согласился он.

Мы старались не вспоминать и не комментировать вчерашний день. Отец мне наколол орешки на целый день. Ты родился через полтора месяца и все это время я орешки кушала. Наверное я несколько мешков их съела. Нану Сеня, часто навещая меня, приносил каждый раз сумку с орешками. У них штук десять громадных орехов в Попештах, вокруг дома.

Через несколько дней отца вызвали  в райздрав в 11 часов вечера. Он сказал, не волнуйся, все будет хорошо. Он ходил туда пешком. От Доминтен вдоль лесопосадки, до железной дороги, потом по железной дороге, по шпалам до Софии, а потом до Дрокии. Это двадцать километров в один конец. Осень была очень дождливой и ночью было так темно, что вокруг своего дома можно было заблудится.  Он вернулся на третий день рано утром. На нем не было лица. Я его расспрашивала, он ничего не хотел говорить. Нана Надя все время была со мной. Она мне рассказала, что людей вызывают и они куда-то пропадают. Мы переживали, что его вызывали не в райздрав, а в НКВД. Много лет спустя, после смерти Сталина, отец признался, что его, действительно, вызывали три раза в НКВД, для дачи показаний и каждый раз он думал, что обратно не вернется. Но толком, все равно, ничего не говорил, что они с ним там делали. Он возвращался голодный и испуганный. Врать он не умел. Ведь можно было что-то сказать, чтобы мне было спокойнее. Он стал замкнутым и злым.

Эти мародеры больше к нам не заходили. Они собирали «добровольно- принудительные» поставки в каждом доме подряд, озлобленные, как звери. Это обозначало, что люди должны были давать добровольно зерно и картошку, иначе всё забирали принудительно с применением силы вплоть до растрела на месте. Никакие записи, справки или документы не составлялись. Они собирали не только продукты питания, но и золото, старые иконы и религиозные книги. Тогда у дяди Мошку Кандель произошла трагедия. Его жена Ханя родила девочку. Она была очень слабой и только через две недели начала по немногу ходить. Отец ходил каждый день к ним и делал уколы. Они пришли к ним и требовали золото. Люди говорят, что у евреев всегда золото есть. Только я не думаю, что у семьи Кандель было золото. Он был плотником, как его отец Хайм Кандель. У них дома была столярная мастреская и они делали окна, двери, полки, стулья, столы и прочие деревянные конструкции. Мои родители, да и ваш отец тоже, заказывали у них окна и двери для дома. Это он смастерил санку и подарил вам на Новый Год, когда вы еше маленькие были. Отец ваш дружил с Мошку и знал эту семью близко. Часто, в зимние вечера, они шахматы играли. Отец тоже уверен, что у них не было золота. Как только у них образовывались деньги, они сразу покупали инструмент, лес, станки. Тогда эти пьянные «начальники Советской Власти» сильно избили ногами Мошку. Сломали ему нос и два ребра. Потом стали мучать Ханю. Одевали петлю на  шею и кричали, что если не отдадут золото, они ее задушат и тогда и маленькая девочка умрет... Изверги! У Хани после этого начались припадки безумия, которые переходили в приступы астмы. Она умерла через  год во время голода... А Женечка, слава Богу, не умерла. Училась с тобой до четвертого класа, потом переехала с отцом и старшим братом Иосифом в Бельцах.

 Мы жили в страхе. Мне пришел срок рожать 6 ноября. Отец договорился в больнице в Надушита и взял телегу, чтобы меня отвезти в роддом. Мы ждали нану Надю, которая должна была сидеть с Иваном, пока он меня отвезет. Уже темнело, когда к нам пришел Андрей Цуркану и сказал:

–  Николай, беда. У меня дома люди умирают. Эти, которые собирают поставки,  остались у меня ночевать. Они много пили за Сталина, за Победу, за Великую Октябрьскую Социалистическую революцию, а сейчас пускают пузыри. Один из них совсем не дышит. Если они сдохнут в моем доме – меня расстреляют.

 – Что они пили? – спросил отец.

 –  Что пили? Самогон, конечно, – ответил он.

 –  Твой самогон или в другом месте взяли? – спросил отец.

–  Мой самогон, сам делал.

–  С калошей или без?

–  Я добавил немного калош, когда варил, чтобы крепче был. Сейчас все так делают.

–  Тогда плохо дело, –  сказал отец, –  надо идти.

Они позвали нашего соседа, дядю Антона Рошка, и сказали, что у Цуркана беда, нужно идти, а меня нужно отвезти в роддом. Я сказала, что подожду, пока отец придет. Я себя хорошо чувствую.

Отец сказал Антону, чтобы он наведывался ко мне каждые два часа, и если мне станет плохо, сразу отвезти в роддом. Антон сказал, что все сделает.

Отец ушел, а я осталась с Иваном. Уложила его спать и он скоро заснул.

Через несколько часов мне стало плохо. У меня начались схватки. Я набросила на себя шаль и вышла на улицу. Был сильный дождь и темно. Я с трудом передвигалась вдоль забора в сторону калитки и кричала: «Антон! Антон!». У меня начались роды и я не могла больше двигаться. Я постелила шаль. Я знала как рожать, ты у меня второй был. Мне было так больно, как будто меня резали пилой по живому вдоль и поперек. Но я знала, что если я буду скрючиваться, то раздавлю твою головку или поломаю твои ручки или ножки. Я очень хотела тебе родить правильно, здоровым и ничего не повредить. Поэтому я терпела и собирала все силы,  которые у меня были. Потом я услышала, как ты кричишь: «Уа! Уа! Уа!». Я совершенно не могла двигаться. Я перестала плакать. Я ничего не чувствовала, ни дождя, ни боли, ни холода. Я опять увидела себя и тебя со стороны. Странно, было абсолютно темно, но я со стороны видела, как ты ручками тянешь эту грязную шаль в рот, как шевелишь ножками… Помнишь, как мы с тобой первый раз смотрели кино «Тарзан». Когда фильм закончился и уже прочитали «Конец фильма», на экране показались какие-то темные царапины, в течение 10-15 секунд, потом зажгли свет и мы ушли домой. Так и у меня было, я видела как мы с тобой лежали под забором, в грязи, как ты двигался, потом я увидела какие-то темные царапины и полная тьма… Я больше ничего не помню, что с нами было… Наверное, люди так умирают… Они видят перед смертью самое дорогое, что было у них в жизни… Потом конец жизни, темные царапины и вечная тьма.

Мы с мамой обнялись молча и заплакали. Мама продолжала:

– Я не знаю как долго мы лежали там под забором.  Нана Надя мне рассказывала, что когда она пришла, Иван спал, телега на улице с запряженными лошадьми наготове под дождем, дверь открыта настежь, нас нигде нет. Она побежала к Антону, тот был пьяный. Его старшая дочь Соня что-то по дому делала. Они взяли фонарь керосиновый, хотели пойти искать в сарай. То ли ей показалось, то ли ты действительно голос подал, но они откликнулись и нашли нас под забором. Они затащили нас в телегу, накрыли одеялом и нана Надя погнала в больницу и сказала Соне, чтобы посмотрела за Иваном.

Она говорила, что в больницу они добрались за полночь. В роддоме была дежурная акушерка Павлина, а врача не было. Она нас разделила и тебя  отвезла сразу в морг. Прямо как был завернутый в шаль. Она долго потом оправдывалась, что ребенок был мертв, никаких признаков жизни. Меня затащили в мойку. К счастью, там была горячая и холодная вода. Нана Надя никогда не имела детей, была испугана. В роддоме была цыганка Дуня, она родила три дня назад и сразу бросилась помогать. Эта Павлина пошла вызывать врача, а Дуня взялась приводить меня в чувство, она все делала, а нана Надя помогала. Они меня умыли и стали растирать горячей, потом холодной водой. У Дуни были какие-то травы, настои. Она давала мне их пить и все время массажировала. Потом, зажгла какие-то травы со смолой и делала дым вокруг меня. Я пришла в сознание. Павлина вернулась и хотела сделать мне укол. Дуня дала мне опять выпить настой, как горячий чай и сказала, пока укол не делать, потому что сейчас я проснусь.

Слава Богу, я проснулась и спросила, где Митя. Тут Павлина начала меня успокаивать, что я еще молодая, что у меня будут еще дети, но этот ребенок мертв…

–  Нет! Нет! – стала я кричать, –  Этого не может быть, я слышала, как он кричал! Принесите мне ребенка, немедленно, сейчас же!

Павлина говорила, что этого делать нельзя, это запрещено. Я рыдала и кричала изо всех сил, чтобы принесли ребенка.

–  Где ребенок? – Спросила Дуня эту Павлину.

–  В морге. – Ответила она.

–  Дай ключи и фонарь, я сама принесу!

Она пошла с наной Надей в морг. Там было много трупов. Люди, тогда, умирали как мухи. Нашли тебя, принесли и развернули эту грязную шаль. Боже мой, ты был весь синий, грязный в крови . Ты не двигался, а глаза были открыты, так как весь окоченел.

–  Дайте его мне, – сказала Дуня, – у него еще есть капля жизни. Она взяла тебя в левую руку, а правой рукой начала обливать холодной водой. Сначала холодной, потом немного теплей,  потом теплой, потом горячей, потом опять холодной, и горячей. Потом брала твои ножки и ручки и прижимала так, как мы обычно корову доим. Потом опять обливала холодной, горячей, холодной, горячей водой. Потом положила на стол и начала двигать твоими ручками и ножками, потом обливала только теплой водой и перебрасывала тебя из одной руки в другую, как лепешку из теста. Ты начал кряхтеть, сначала тихо, потом все громче и громче, потом стал так сильно плакать: «Уа, уа, уа!».

–  Пусть немного поплачет, это уже хорошо, –  сказала Дуня. Вытерла тебя сухой тряпкой и завернула в чистую простынь. Взяла тебя на руки и опять подбрасывала из одной руки в другую, пока ты не начал икать. Потом развернула тебя и ты уже сам двигал ручками, ножками и таким был хорошеньким. Нана Надя завязала тебе пупочек, запеленала и Дуня начала кормить тебя своей грудью. Ты так проголодался и так жадно сосал. Мы чувствовали себя виноватыми перед тобой плакали, и молились.

У меня еще две недели молоко было плохое от лекарств и простуды.  Молоко у меня начало перегорать, груди стали каменные и горячие, было очень больно. Дуня высасывала у меня  молоко, чтобы не дать перегореть. Но все равно ты у меня не хотел брать грудь, смотрел на меня и не хотел сосать, я плакала, слезы текли тебе по губам, ты их облизывал. Слезы мои тебе нравились, а молоко нет. А у Дуни ты так хорошо сосал. Слава Богу она здоровая женщина. Когда пришел врач, Петр Федорович, сказал, что ребенок быстро пойдет на поправку, а мне назначили курс лечения от воспаления.

  Отец тогда, только утром добрался до нас, когда ты уже спал, а я начала гореть от температуры.

Тогда, этого Ивана Смирнова не удалось спасти. Он очень много выпил и отец, когда пришел, он был готов. А Негрий и Мочак выжили. Он всю ночь промывал ихние поганые желудки.

Люди тогда неграмотные были. Кто-то говорил, что резиновые калоши делаются из спирта, и они, когда варили самогон, добавляли калоши. Из этой калоши выходил очень ядовитый – метиловый спирт. Вот они и отравились.

Вот так в жизни получается, что нужно спасти от смерти того, кого ненавидишь до смерти, а в это время твои самые дорогие умирают.

Я понимаю отца, когда человек больной, не имеет значения, кто он такой коммунист или фашист, немец или цыган. Его нужно лечить. Таковы законы медицины. Такова клятва Гиппократа.

Вот так ты родился …

– Мама, скажи, а что тебе больше всего в жизни хочется? – не знаю почему, спросил я.

–  Я хочу, чтобы вы были здоровы, – ответила мама, не задумываясь.

–  Да нет. Я не это имел в виду. Что ты больше всего хочешь для себя, лично.

–  Для меня лично? – задумалась мама, –  Я хочу пальто. Ты знаешь, вы уже большие, красивые, уже скоро с девочками встречаться будите, а я хожу все время в кирзовых сапогах и фуфайке, как в тюрьме. Мне 43 года. Я еще не старая, мне стыдно. Я никуда не могу выйти зимой и осенью. Нечего одеть.

–  Так давай купим. Сколько стоит пальто?

–  Я хочу хорошее пальто, а хорошее стоит рублей 200-250. Где взять такие деньги?

– Давай ты будешь думать, какое пальто сшить, какой фасон и все такое. А я буду думать, как деньги добыть. У меня уже 13 рублей есть. Я добуду эти деньги!